Об именах, развесисто

[nan-says]

Хочется рассказать свои замыслы вокруг «Метрополиса» - они разбегались эдакими расходящимися кругами, так что местами уже и не понять, причем здесь первоисточник.
Но сначала все-таки об именах.

Хорошо известно, что имена – вещь магическая.
Когда нас зовут, мы откликаемся; чем не магия? В соответствующей картине мира откликаются не только люди и не только на прямое обращение: имена вызывают именуемого, speak of the devil and he will appear, про волка речь, а он навстречь. Не хочешь с ним общаться, не поминай всуе (не только Господа, но и помельче; русское слово медведь – вроде бы замена чего-то urs-оподобного индоевропейского, которое затабуировали так усердно, что потеряли).
Кроме того, имя – слабое место: поскольку именуемый с ним магически связан, злоумышленник может через имя причинить вред именуемому.
Если сильного не стоит звать, а то придет, то слабого не стоит звать, чтобы не подставить. У нас это больше относится к событиям (не говорить, у кого как, о возможном плохом или об ожидаемом хорошем, «чтоб не сглазить»). Но этнографы знают, например, обычай не то у монголов не давать детям имен, пока не вырастут, а звать их неодушевленными предметами, а также переименовывать больных, чтобы сбить с толку духов болезни. Сюда же, конечно, система магии в «Земноморье» у Ле Гуин с именами истинными и обиходными – вот именно так оно и работает; как филолог и дочь антрополога, она знает, о чем пишет.

К магии имен, возможно (да наверняка), восходит и этикет имен. Он работает так же в том смысле, что для говорящего, именуемого и ситуации разрешает одни именования (например, по имени-отчеству) и запрещает другие (например, уменьшительные); и наоборот в том смысле, что часто предписывает использовать «истинное имя» или по крайней мере значимую его часть. Какую, зависит от системы; зато полные замены того типа, которые характерны для табу, то есть клички и прозвища, здесь меньше всего приветствуются.

Мой маленький вклад в психолингвистику фандома: а нет ли в связи с «неодушевленными» конфликта магии с этикетом?
Нередко случается наблюдать, как злые фан-критики взвиваются в воздух от уменьшительных типа «Легги» для Леголаса. «Что за манера коверкать имена, зачем сюсюкать!» - возмущение этикетное. Но поток этих фанских уменьшительных бесконечен и неостановим. Обычно считается, что это способ во-первых, выразить любовь (уменьшительное же ласкательное), во-вторых, похлопать героя по плечу, а в-третьих, отгородиться от непосвященных, используя жаргон фандома, язык «для своих».
Так вот, я предполагаю, что это еще и охранная магия в действии. Если имя – представитель именуемого, часть именуемого, то для «неодушевленных», которые и так в основном состоят из слов, это особенно верно. Не употребляя (фактически табуируя) каноническое имя, я оберегаю именуемого – в данном случае не от чертей, а от возможного злонамеренного собеседника.
Далеко ходить не надо, у меня самой в этом отношении роскошный двойной стандарт: к речи других применяется этикетная норма, к своей – магическая. То есть я без удовольствия реагирую на «фамильярное» обращение других с именем героя, а в записях для себя обычно его заменяю.

Кстати о неприятных вещах, есть еще страшная подлянка – глупое или смешное каноническое имя. Председатель сената в «Жар-птице» по имени/фамилии Ит, т.е. Eat – ну что это такое, и не остроумно, и глагол. Или в «Трех девятках» королева, которая «Прометеум» - ну как так можно, это же средний род! Я даже не очень люблю, что Рокк попадает в два слова по-английски (с точностью до R/L, этимологически у него должно быть L) и одно по-русски, которые все, как по заказу, как бы подходят по смыслу и открывают большой простор для... ну да, для непочтительных манипуляций.
Ну и еще из моей личной жизни: я сильно картавлю, но вот это на мои отношения с именами и вообще с языком не повлияло – потому что сказочно, невероятно повезло с окружением: за всю жизнь меня дразнили считанные разы.
Зато я в совсем раннем детстве боялась слов не своего словаря – не табуированных или «взрослых», а вполне нормальных слов, но которые дошкольнице вроде бы не полагаются. Помню приступ паники, когда я случайно произнесла – или почти произнесла – слово юноша; непригодность для своей речи почувствовала правильно, а восприняла неправильно, потому что дело здесь не в личности говорящего. Слово вообще необиходное; притом что вроде бы не устарело, без окраски и ничего такого собой не представляет – просто не употребляется, ср. парень).
И с близкими чувствами табуировала имена «неодушевленных»: мои к ним чувства тоже были как бы за рамками положенного, и я боялась себя выдать. Опять же, защитная магия, чтобы не дать собеседнику возможность обидеть нас с героем.
Интересно, что уже во вполне вменяемом возрасте, в ту первую половину 90-х, когда аниме я уже открыла, а фандом еще нет, внутренняя цензура работала с такой силой, что в качестве защитного механизма я просто забывала имена. Таких историй было две.
Рокка в «Жар-птице» я сначала затабуировала и потеряла, как того индоевропейского медведя; а потом табуировала замену (так тоже бывает в языках).
А посмотрев «Лапуту», я забыла Муску – причем раньше, чем успела осознать, что в него влюбилась. Дальше был целый анекдот. Примерно через год, истосковавшись, что не могу вспомнить имя любимого человека, я подумала: говорят, под гипнозом удается вытащить всякую забытую информацию; попробую-ка вспомнить во сне. Пускай мне приснятся титры.
Самовнушение провела на совесть, сказано – сделано: титры, а в них имя, в котором с оригиналом, как потом выяснилось, случайно совпала одна буква. Я даже во сне засомневалась и получила внутреннее пояснение (есть там такой компонент, который изготовляет фоновую информацию и обеспечивает связность событий, а при явной, наблюдаемой лаже начинает явным же образом выкручиваться), что он китаец. Ага, щас, так я и вспомню имя, которое специально целенаправленно забыла (хотя тогда я еще не догадалась, что специально).
Разумеется, картина была возможна оба раза только на фоне полного информационного вакуума. Безнадежные, голодные старые времена.