Из "Румян и меча", с.389

[nan-says]

1569 год.
Узурпатор не задержался у власти: всего через месяц сметен большой войной. Ему тридцать девять, княжне тридцать три.

около 500 слов

　　В начале четвертого месяца, когда холода отступают, Кагу узнала, что Оно Масацугу пойман в пещерах людьми Кондо.
　　Иэясу, когда ему об этом доложили, вспомнил за ним старый проступок, ложный донос против Ии Наотики, и повелел казнить его в долине.
　　«Это не была ложь, – мысленно возразила Кагу. – Масацугу сделал то, что должен был как смотритель, назначенный Имагавой». Наотика тогда действительно вел переговоры с Иэясу. А значит, Масацугу, докладывая об этом владыке края, был в своем праве. Иначе говоря, это князь Кондо отыскал предлог, чтобы избавиться от него и забрать замок Ии себе.
　　Но Масацугу, как видно, уже понимал, что его ждет. Он не пытался оправдываться и выслушал приговор с достоинством.
　　В седьмой день четвертого месяца его повели к месту казни, вверх по течению реки Ии, у Крабьего омута.
　　Услышав это известие, Кагу пустилась бегом.
　　– Сестра Юэн, постойте! – кричала Мина вслед, но она не слушала. Выскочила из монастыря, промчалась по меже среди полей, сухих, без илистой жижи, и бежала, не помня себя, на север, к Крабьему омуту.
　　Мимо особняка, где жили князья Ии, мимо тропинки, на которую когда-то по утрам выходили, окликая ее, служанки, мимо больших ворот, прочь, прочь, словно ручей по горному склону. навстречу, еще быстрее, чем Кагу, полноводная река Ии неслась к озеру.
　　«Эти волны больше никогда не вернутся», – думала Кагу.
　　Широко распахнув глаза под густыми прямыми бровями, она мчалась, словно вода. На ногах те же грубые сандалии. Только одно изменилось: бежать получалось медленнее, чем раньше. И одета она уже давно была по-другому, а монахиню в черной рясе трудно сравнить с горной речкой.
　　Все равно она бежала, словно ребенок, не обращая внимания, что прохожие смотрят. Ей хотелось еще раз увидеть Масацугу, пока он жив.
　　Возле Крабьего омута уже начали собираться люди. У реки стоял столб, сделанный из стволов бамбука, и были постелены доски – туда выставят голову.
　　Наконец появился Масацугу, связанный, под конвоем, тяжело переставляя ноги.
　　Селяне, пришедшие посмотреть, перешептывались, что двух его малолетних сыновей тоже приговорили к смерти – гнев Иэясу оказался сильнее, чем думали. Кагу горько вздохнула: и никто из влиятельных людей долины Ии не попросил, чтобы детей помиловали. Это лишний раз напомнило ей о том, сколько ненависти Масацугу успел против себя собрать.
　　«Вот, – подумала она, – вот что ты наделал».
　　Он хладнокровно расправлялся с каждым, в ком видел опасность, уничтожал противников одного за другим. Неужели не догадывался, что этим острым клинком ранит себя самого?
　　«Нет, ты знал. Знал, что у тебя в руках всего лишь меч, и не сумел жить иначе».
　　Ей не было его жаль; разве Кагу не поняла уже давно, какой он человек?
　　За месяцы, проведенные в бегах, его щеки ввалились, одежда была грязной, лицо заросло бородой, и только глаза блестели по-прежнему остро.
　　Люди князя Кондо узнали, кто такая Кагу, и решили, что она пришла за справедливостью – посмотреть, как врага ее рода настигнет возмездие. Они подтащили Масацугу и поставили перед ней. Кагу не знала, что ему сказать.
　　Тянулось молчание.
　　Потом палач, которому надоело ждать, объявил, что время вышло. Кагу испугалась: Масацугу ни разу не посмотрел в ее сторону. Ей уже казалось, что они больше не скажут друг другу ни слова в этом рождении, но тут...
　　– Жизнь коротка. Пусть я растаю, как облако, свой час встречая...
　　Кагу растерянно моргнула.
　　– Но если взгляд твой упадет на омраченный небосвод, пусть затуманится печалью.
　　Больше двадцати лет назад, отметив совершеннолетие и вернувшись в долину, Масацугу с важным видом прочел ей эти стихи. Картина давно минувшего всплыла перед глазами Кагу во всех красках, невероятно отчетливо. С какой смесью недоумения и любопытства она тогда на него смотрела: ишь, столичный франт приехал.
　　«А собственными стихами так со мной и не поделился».
　　Человеку, который стоял перед ней, оставалось жить пару минут, а ее губы отчего-то тронула улыбка.
　　– Ты не возражаешь против румян, Сабуро?
　　Масацугу отправился на эшафот, усмехаясь так же самодовольно, как всегда.
　　Таким был их последний разговор.

Тут я перечитываю соответствующий кусок первой главы и не знаю, просчет это или расчет: почему княжна воображает себя двадцать лет назад веселой и заинтересованной.