из "бумажного" Метрополиса

[nan-says]

Ну и колосистую траву курила фрау фон Харбоу... (и я наврала: она там не играет).
Очень вычурно. Похоже даже не на Олешу, а на Грина: реальность не то чтобы соскальзывает в нереальность, а вообще всегда весь мир состоит из метафор, получается такая лихорадочная атмосфера.
Персонажей тоже лихорадит от чувств, все дрожат, вскрикивают, мечутся. Потеют, словно в японском комиксе. Не спят, все с горящими глазами. Главный герой к финалу исхудал от душевных мук, шатается, стонет - но это не мешает ему ворочать тяжести, бегать, разбиваться на автомобиле без последствий и еще подраться со злодеем на крыше собора. Периодически падая без чувств. А еще на нем белые шелковые лохмотья остались после всех драк, погонь и пожаров белыми.
Текста много, триста страниц, но событий как таковых довольно мало.
Кульминация висит на часовом механизме - кто кого перегонит, несколько раз подряд, и каждый раз на удивление эффективно.

Пытаться переводить целиком - я себе не враг, но наскоро нащипала кусков по случайному принципу - что для меня почему-либо выделилось на общем фоне. Со скидкой на небрежность и на двойной перевод, шут его знает, что там было по-немецки.
Сюжет - как в фильме, так что сначала, видимо, есть смысл изучитьпересказ на Википедии

Рабочие:

[...] раздавался голос Метрополиса: город машин требовал пищи, пищи, пищи...
Город питался живыми людьми.
И живая пища шла потоком, по улице - по отдельной улице, нигде не пересекающейся с другими. Поток катился вперед, широкий, бесконечный, по двенадцать человек в ряд. Они шагали в ногу. Люди, люди, люди, все в одинаковой униформе, темно-синяя холстина от шеи до щиколоток, одинаковые тяжелые башмаки на босых ногах, на головах одинаковые тесные черные шапочки.
И у всех одинаковые лица, и все словно одного возраста. Спины не сгорбленные, но и не прямые. Голов они не поднимали, двигались лбом вперед. Они переставляли ноги, но не сами шли - это раскрытые ворота Новой Вавилонской башни, средоточия машин Метрополиса, втягивали их и заглатывали.
А навстречу, мимо них, полз другой поток, отработанная смена. Поток широкий, бесконечный, по двенадцать человек в ряд. Они шагали в ногу. Люди, люди, люди, все в одинаковой униформе, темно-синяя холстина от шеи до щиколоток, одинаковые тяжелые башмаки на босых ногах, на головах одинаковые тесные черные шапочки. И у всех одинаковые лица, и всем словно по тысяче лет. Их головы висели, их руки болтались на ходу. Нет, они только переставляли ноги, но не сами шли - это раскрытые ворота Новой Вавилонской башни, средоточия машин Метрополиса, изрыгали людей так же, как поглощали.


В кабинете, Герцог Фредерсен только что в присутствии сына уволил секретаря за арифметическую ошибку.

" - Мне невыносимо, - продолжал он, - когда человек, труженик Метрополиса, моя правая рука, мой соратник, отбрасывает единственное великое преимущество, которое у него есть перед машинами.
- Какое же, отец?
- Способность наслаждаться работой".



Роботесса - сначала прозрачная, почти как Клер в "Трех девятках":

"Это была, несомненно, женщина. Под ее мягким одеянием покачивался на плотно составленных ногах стан, похожий на ствол молодой березы. Женщина, и все же не человек. Ее тело казалось хрустальным, и сквозь него серебром сверкали кости. От гладкой кожи без единой капли крови веяло холодом. Великолепные руки были сжаты у груди - неподвижной - в решительном, почти негодующем жесте.
Но у нее не было лица. На красивой шее сидел едва обработанный комок: голый череп, едва намечен нос, рот, виски. Глаза были словно нарисованы на сомкнутых веках и смотрели, не видя, с выражением тихого безумия".


Изобретатель поймал девушку-прототип для лица роботессы:
"Улыбнись хоть раз, - просил он. - Заплачь хоть раз. Мне нужен и твой смех, и твои слезы... Твой образ, Мария, такой, как сейчас, запечатлелся в моем мозгу навсегда. По твоему ужасу и упорству я могу защитить диссертацию. Горькое презрение твоих губ мне знакомо так же хорошо, как надменность бровей и лба. Но мне нужен твой смех и слезы, Мария. Без этого я испорчу всю работу..."


А вот изобретатель созывает элиту в гости, выводит роботессу за руку и представляет собравшимся как свою дочь. Рассказывает глубоко эпизодический персонаж по имени Жан:

"Казалось, что воздух пылает, в наших легких был огонь. И в то же время от девушки исходил холод, невыносимый, пронзительный холод. Улыбка на ее полуоткрытых губах была как недопетый последний куплет бесстыдной песни.
Есть ли вещество, которое разъедает чувства, как кислота обесцвечивает краски? Рядом с той девушкой становилось бессмысленным и нелепым все, что означает для человека верность. Я принял приглашение в этот дом потому, что Тора хотела туда пойти - с тех пор мы больше не виделись. И вот что удивительно: хотя все мы застыли, словно оцепенев, никто не мог скрыть своих чувств. Каждый знал, что чувствуют другие. Каждый чувствовал, что наг и другие наги. От стыда нас охватила ненависть. Тора плакала; я готов был ее ударить...
А потом девушка станцевала. Нет, это не был танец... Старик отпустил ее, и она встала лицом к нам на нижней ступеньке лестницы и развела руки со своим платьем, подняла их плавным, бесконечным движением. Тонкие ладони встретились над головой. По плечам, по груди, по бедрам, по ногам шла еле заметная дрожь. Не от испуга - так трепещет плавник светящейся глубоководной рыбы. Она оставалась на месте, но трепет словно поднимал ее выше и выше. Действеннее любой пляски, любых животных воплей это мерцающее тело, такое спокойное и далекое, захлестнуло призывными волнами всех, кто был в комнате.
Потом она поднялась по лестнице, не оборачиваясь, нащупывая ступени ногами, не опуская рук, и скрылась в бархатной темноте. Слуги открыли нам дверь на улицу, выстроились в поклоне.
Гости так и сидели неподвижно.
"Всего хорошего, дамы и господа!"- сказал старик".


А вот она агитирует рабочих:

"Что вкуснее, вода или вино?"
"Вино вкуснее!"
"Кто пьет воду?"
"Мы!"
"Кто пьет вино?"
"Хозяева! Хозяева машин".
"Что вкуснее, мясо или черствый хлеб?"
"Мясо вкуснее!"
"Кто ест черствый хлеб?"
"Мы!"
"Кто ест мясо?"
"Хозяева! Хозяева машин".
"Что приятнее, холстина или шелк?"
"Шелк приятнее!"
"Кто носит холстину?"
"Мы!"
"Кто носит шелка?"
"Хозяева! Хозяйские сыновья".
(и так далее)
"Где ваши жены?"
"В нищете!"
"Где ваши дети?"
"В нищете!"
"Что делают ваши жены?"
"Голодают".
"Что делают ваши дети?"
"Плачут."
"Что делают жены хозяев машин?"
"Пируют."
"Что делают хозяйские дети?"
"Играют".
"Кто всех кормит?"
"Мы!"
"Кто транжирит?"
"Хозяева."
"Кто вы?"
"Рабы!"
"Нет! Кто вы?"
"Псы!"
"Нет. Кто вы?"
"Скажи нам, скажи!"
"Вы болваны, недоумки! Утром и днем, вечером и ночью машины воют и требуют жрать, жрать, жрать. Это вас они жрут, пережевывают и выплевывают обратно. Почему вы, болваны, не оставите их дохнуть с голоду?"
(и так далее)


Изобретатель готов предать заказчика:

"Ты моя пленница. Но разве я виноват? Я держу тебя в плену не для себя, Мария. Надо мной и тобой есть Власть, которая принуждает меня ко злу. Пожалей принуждаемого ко злу, Мария! Все источники добродетели в моей душе засыпаны. Я считал, что они пересохли - но они лишь погребены. Я весь словно темный камень, но в беспросветной каменной толще я чувствую биение воды...
Если я пойду наперекор этой Власти, уничтожу то, что сотворил по твоему образу и подобию, Джо Фредерсен всего лишь получит по заслугам, а для меня так будет лучше!.. Он погубил меня, Мария, погубил. Он забрал у меня женщину - она была моей, я любил ее. Не знаю, принадлежала ли мне когда-нибудь ее душа, но она дарила мне жалость, и это побуждало меня к добру. Джо Фредерсен забрал ее. Он сделал меня злодеем. Он даже к камням ревновал следы ее ног и сделал меня злодеем, чтобы забрать у меня ее жалость.
Она умерла. Но она любила его. Что за жестокий закон, по которому детей Света влечет к детям Тьмы, мимо тех, кто в их тени. Будь милосерднее, чем она, Мария! Я пойду наперекор Власти, я открою тебе двери. Ты сможешь идти куда пожелаешь, никто не станет тебя удерживать. Но не останешься ли ты со мной, Мария, по собственной воле? Я стремлюсь к добру... Ты мне поможешь?
(мольбы переходят в угрозы и обратно)
Он услышал, как девушка тихо-тихо заплакала. Он рухнул на колени где стоял. Он хотел подползти к ней на коленях и вдруг остановился. Прислушался. Вытаращил глаза. Весь внимание, он сказал, почти завопил:
"Мария, ты слышишь? В комнате кто-то чужой..."
"Да", - произнес негромкий голос Джо Фредерсена.


Кацухиро Отомо со своей компьютерной графикой отдыхает в руинах Зиккурата:

"Отец!"- закричал Фредер, а потом, чувствуя, что сходит с ума: "Отче, иже еси на небеси!"
Вверх. Куда ведут эти лестницы? Распахнутые двери ударялись об стены с грохотом.
А, в храмы, в машинные залы? Идолы, механизмы, сияющие богомашины Метрополиса! Все божества обитали здесь, в белых храмах - Ваал и Молох, Уицилопочтли и Дурга! Одни зловещими группами, другие в страшном одиночестве. Колесница Кришны! Погребальные башни Заратуштры! Ятаган Магомета! Кресты с Голгофы!
И никого, никого не было в белых залах. В страшном одиночестве остались машины-идолы, и все они ожили, во всех кипел усиленный пламень жизни.
Дело в том, что у Метрополиса было сердце.
Сердце Метрополиса, города машин, находилось в белом здании, похожем на собор. Сердце города машин охранял до этого дня и часа один-единственный человек. Сердце города машин само было машиной и целой сложной вселенной. Над таинствами его хитросплетенных колен высилось, как солнце, как нимб, серебряное колесо, спицы которого сливались при вращении в сплошной яркий диск.
Все машины Метрополиса питались от этого сердца.
Один-единственный рычаг управлял этим стальным чудом.
Когда рычаг стоял на отметке "Безопасный режим", машины сдерживали свою мощь, словно прирученные звери. Каждый луч-спица в колесе был отчетливо виден.
Когда рычаг стоял на отметке "6", как это обычно и было, надо всем неумолимо властвовала работа. Машины ревели. Могучее колесо механического сердца превращалось в зеркало из сияющего серебра. И от его пульса родился гул машин и вторым небосводом повисал над Метрополисом.
Но никогда еще с основания Метрополиса рычаг не стоял на отметке "12".
А теперь он показывал "12", он был переведен на "12". Девичья рука, изящная, как хрусталь, перевела тяжелый рычаг с "Безопасного режима" на "12". Лихорадка охватила сердце Метрополиса, великого города, и багровыми волнами оно стало передавать недуг всем машинам, питающимся от его пульса.
Все машины Метрополиса питались от этого сердца.
(...)
И тогда со своих сияющих тронов восстали Ваал и Молох, Уицилопочтли и Дурга. Все богомашины поднялись, расправляя члены, обретая чудовищную свободу.
Уицилопочтли, визжа, потребовал драгоценных камней себе в жертву. Дурга с треском вытянула восемь смертоносных рук. Голодное пламя поднялось в утробах Ваала и Молоха, высунулось из их пастей. И ревя от обиды, как стадо быков, Тор вознес бьющий без промаха молот.
Пылинка у ног богов, Фредер метался по белым залам, по гудящим храмам.
"Отец!"- кричал он.
И он услышал голос отца:
"Я здесь! Что тебе нужно? Подойди!"
"Где ты?"
"Здесь!"
"Я тебя не вижу!"
"Смотри вверх!"
Фредер окинул взглядом зал и увидел отца на возвышении, между расставленными голгофскими крестами, с концов которых, треща, рвались длинные пучки белых искр. В адском пламени лицо отца оставалось неподдельно спокойным, глаза - как синяя сталь. Среди громадных обезумевших богомашин он был самым великим божеством, верховным владыкой.
Фредер подбежал, но не мог подняться к нему. Он обхватил подножие пламенеющего креста. Новая Вавилонская башня сотрясалась.
"Отец, - закричал Фредер. - Твой город рушится!"
Джо Фредерсен не ответил. Казалось, что пучки пламени вырываются из его головы.
(сын пересказывает жертвы и разрушения)
"Отец, я не могу поверить, что есть что-то сильнее тебя! Я проклинал твое всемогущество, твоя власть ужасала меня до глубины души. А теперь я умоляю тебя на коленях: скажи, почему ты позволяешь Смерти захватить свой город?"
"Потому что я сам его отдал Смерти".
"Сам отдал?"
"Да".
"И он обречен?"
"Он должен превратиться в руины, чтобы ты построил его заново".
"Я?"
"Ты".
"Так ты меня хочешь сделать убийцей города?"
"Убийцы - те, кто затоптал смотрителя машины-сердца".
"Но это тоже было твое попустительство?"
"Да".
"Значит, ты заставил их совершить преступление?"
"Чтобы ты, Фредер, мог их спасти".

(Сын потом как-то врубился в этот коварный план, а я - нет...
Спойлер: город в результате опять строил отец, мастерство не пропьешь)


А вот Мария-прототип видит роботессу, которая после рабочих взялась за элиту:

"Она вышла на улицу. Темнота покрывала город густо, как сажа, и только собор призрачно светился, но в этом свете не было благости.
Нестройные голоса наполняли воздух своим раздором, слышался вой, хохот, свист.
(и прочие звуки)
Вдруг воздух окрасился кроваво-красным, полился мелькающий поток из тысячи факелов. Факелы плясали в руках толпы, которая валила из Ёсивары. Все лица были безумны, рты хватали воздух, но горящие глаза были выпучены, как от удушья. Каждый со своим факелом плясал пляску смерти, крутился волчком, и крутясь и танцуя, они составляли процессию.
"Маои! - неслись пронзительные крики. - Пляшем пляску маои!" (это у них там такой наркотик)
Огненную процессию возглавляла девушка. Это была Мария. И голосом Марии она кричала: "Пляшем, пляшем, пляшем пляску маои!"
Она скрещивала факелы над головой, как сабли. Она размахивала ими вправо и влево, так что по сторонам разлетались искры. Она поднимала колени к груди, и на ее хохот процессия отзывалась стоном.
Один из танцующих кинулся к ее ногам, точно пес, восклицая: "Я Жан, я твой верный Жан! Услышь меня наконец, Мария!"
Но девушка ткнула его горящим факелом в лицо.
Его одежда вспыхнула. Какое-то время он бежал рядом с ней, охваченный пламенем, и, кажется, еще вопил: "Мария, Мария!". Потом вспрыгнул на обрамлявший улицу парапет и бросился, оставив огненный след, в черноту.
"Маои, маои!" - кричала девушка, потрясая факелом.
(Мария-прототип бегает от рабочих, прячется в соборе и теряет сознание)
... она не увидела, как у слияния двух улиц, ведущих к собору, пляшущая процессия из Ёсивары встретилась с ревущим потоком рабочих, не услышала, как по-звериному взвыли женщины, заметив девушку, сидящую на плечах танцора - его нагнали, сшибли с ног, затоптали. Не видела короткой, жуткой, безнадежной схватки людей во фраках с людьми в синей холстине и нелепой попытки полуголых женщин отбиться от когтей и кулаков жен рабочих".

Википедия говорит, что кто-то купил права на римейк. Ух, какое кино можно снять, в цвете и 3D.



Бонус-трек:
По ступеням Новой Вавилонской башни полз человек. Нечасто в великом Метрополисе, где каждая минута на счету, пользовались лестницами. Их держали на случай, если будут переполнены лифты и подъемник-патерностер, если прервется всякое сообщение, если случится пожар - события в этом идеальном людском поселении маловероятные. Но маловероятное произошло. Один на другой громоздились рухнувшие лифты, забивая шахты, а кабины подъемника искривились и обуглились в адском жаре, пышущем из глубин.
По ступеням Новой Вавилонской башни волок себя [некто*]. За эти четверть часа он научился ругаться и широко применял новое умение. Он рычал на боль, проклинал с ненавистью и презрением непослушные колени. Дикие и заковыристые присловья он выдавал на каждой лестничной площадке, на каждом повороте. Но он одолел их все, сто шесть пролетов, по тридцать ступеней в каждом. Он добрался до полукруга, куда выходили лифты. По углам перед дверью в кабинет Джо Фредерсена жались кучками люди, теснимые общим ужасом.
Они повернули головы и уставились на того, кто поднимался по лестнице и цеплялся за стены, чтоб не упасть.

* Это положительный герой второго плана, на самом деле; тот самый уволенный секретарь, идет звать Фредерсена спасать сына.